Лермонтов и лермонтоведение в Московском университете

Тема о Лермонтове и Московском университете имеет две различные, хотя и взаимосвязанные стороны. Время с сентября 1828-го, года поступления в университетский Благородный пансион, по июнь 1832-го, «увольнения» из университета с формулировкой «consilium abeundi» — несомненно, важный период в жизни поэта. Иногда в существующих жизнеописаниях сквозит пренебрежение этой полосой. В известной биографической киноленте Николая Бурляева нет многого, без чего не понять Лермонтова, может быть, в первую очередь отсутствует даже упоминание о пансионе и университете — там из лет отрочества Лермонтов сразу перепрыгивает на плац юнкерской школы. Или — если упоминается, то так, например, как в биографическо-эзотерическом обозрении Павла Митюшёва: «Настала осень 1830-го. Чтобы хоть чем-то отвлечься [от безнадежной любви к Пушкину] Лермонтов начинает сдавать экзамены в Московский университет и, сам не заметив как, становится студентом первого курса…» [1] и т.п.

В серьезных исследованиях, в которых эта часть лермонтовской биографии освещается, причины недолгого пребывания Лермонтова в рядах студентов и объяснение «увольнения» его из университета представляются довольно однотипно (чаще всего — неудовлетворенность уровнем преподавания, со ссылками на слова Пушкина из письма к М.П.Погодину: «ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету» [2], или на мнение ровесника и однокашника Лермонтова Константина Аксакова: «Очень тускло и холодно освещало наши умы солнце истины» [3]). Можно увидеть автобиографические штрихи в строках о Жорже Печорине из «Княгини Лиговской»: «Он в продолжение года почти не ходил на лекции и намеревался теперь пожертвовать несколько ночей науке и одним прыжком догнать товарищей» (4, 209). И «la bande joyeuse» — «Печорин с товарищи» — ничем не напоминает кружки Герцена или Станкевича.

Приводятся и иные, противоположные мнения об уровне профессорского преподавания в начале 1830-х годов. Но действительно, Лермонтов ушел до того возрождения университетского уровня, которое произойдет во второй половине десятилетия. Исключение Лермонтова осталось в ряду подобных неприятных страниц в богатой истории Московского университета, как и исключение Белинского, а в ХХ веке, например, исключение моего однокурсника Венедикта Ерофеева (тоже после 2-го курса). Историческим парадоксом становилось последующее изучение творчества этих изгнанников профессорами и студентами их alma mater.

Как бы то ни было, остается определение Московского университета из «Сашки» — «Святое место! Помню я, как сон,/ Твои кафедры, залы, коридоры,/ Твоих сынов заносчивые споры…» (2, 398), — и университет ныне с гордостью считает Лермонтова одним из своих славных воспитанников.

Другая сторона темы — «Московский университет и Лермонтов» — изучалась и систематизировалась, пожалуй, в меньшей степени. Но в сплетении венка Лермонтову в русской критике и науке о литературе роль воспитанников Московского университета несомненна. Я коснусь лишь некоторых страниц этой темы.

Первыми здесь должны быть названы имена Белинского и Герцена.

Очевидна основополагающая роль многих оценок из статей Белинского. Он первый поставил Лермонтова в ряд гениев мировой литературы, первый задал параметры сопоставления с ближайшими предшественниками — Байроном и Пушкиным. Десятилетия спустя Б.М.Эйхенбаум будет иронизировать над «общими фразами и неопределенными метафорами» [4] в характеристиках Белинским лермонтовского стиха. Но доказывать необходимость обращения к историко-литературной специфике в изучении Лермонтова ученый ХХ века будет начинать с того, что первым наметил именно Белинский — с поворота от «пушкинского периода русской словесности» к эпохе Лермонтова. В стихотворениях и романе Лермонтова Белинский увидел точное отражение состояния современного русского общества — и в то же время вывел искания героя романа и его автора из календарного в большое временное пространство, заметив их близость всем, «кто принадлежит к нашему времени не по одному году и числу месяца, в которые родился…» [5]

Герцен имел возможность прямо назвать исторические корни того состояния духа, которое выразил Лермонтов: он вывел их из трагедии декабря 1825 года и также провел контрастное сопоставление поэтического мира Лермонтова с пушкинским. И Герцен дал понимание роли Московского университета в воспитании русских юношей своего с Лермонтовым поколения. «Московский университет свое дело делал; профессора, способствовавшие своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского, И.Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно играть в бостон и еще спокойнее лежать под землей…» [6]

Далее следует перейти к неоднозначной фигуре в истории русской критики и науки — Степану Петровичу Шевыреву. Поэт, выступивший раньше Лермонтова (одно из его стихотворений благосклонно отмечено Пушкиным). Критик, одновременно с Белинским откликнувшийся на сборник стихотворений и роман Лермонтова. Уже после ухода Лермонтова из университета стал адъюнктом, а затем профессором Московского университета. Всё это нашло отражение в его обращениях к Лермонтову. Лермонтову-поэту Шевырев явно завидовал. Его статья о «Стихотворениях Лермонтова» начинается с едва скрываемого раздражения и недоумения по поводу того, что молодой поэт рано издал свой сборник: в современной русской поэзии есть более заслуженные стихотворцы. В памфлете Белинского «Педант» указан точный источник подобного шевыревского сетования: «досада на успехи других и на собственные неудачи» [7]. (Серьезное сопоставление Шевырева-поэта с Лермонтовым будет проделано учеными уже в ХХ веке.) Убого выглядит сведение Шевыревым причин выраженного Лермонтовым состояния русского общества лишь к тлетворному влиянию западной литературы.

Но сохраняет значение одна из сторон критики Шевырева. Стремясь принизить оригинальность лермонтовской поэзии, он педантично перечислил примеры многих перекличек стихов Лермонтова со стихами предшественников и современников — от Кирши Данилова и Жуковского до Дениса Давыдова и Баратынского и дал этому свое определение — «протеизм Лермонтова» [8] (другими давались иные определения: «эклектизм», по Кюхельбекеру; «собирательность, сплачивание», по Эйхенбауму). Можно сказать, что Шевырев проделал полезную работу; в истории лермонтоведения эти его разыскания упоминаются в числе первых шагов, хотя истинное объяснение этой стороны лермонтовской поэзии Шевыреву оказалось отнюдь не по силам. Если сейчас и используется предложенный им термин, то по аналогии с подобными примерами протеизма великих поэтов — от Шекспира до Пушкина.

На протяжении последующих десятилетий XIX-го и первой половины XX-го столетий развитие лермонтоведения — издание собраний сочинений, собирание мемуаров, первые монографии, интерпретации — шло почти минуя Московский университет. Значимыми сегодня выглядят два выступления университетских профессоров, статьи В.О.Ключевского и В.С.Соловьева.

В своей статье «Грусть (Памяти М.Ю.Лермонтова)» (1891) Василий Осипович Ключевский назвал «личную грусть» (а не «мировую скорбь») ведущим мотивом и главным поэтическим содержанием лирики Лермонтова и увидел в этом отражение «национально-религиозных настроений» русского народа[9]. Еще Белинский в статье о «Герое нашего времени» говорил о «невыразимо грустном впечатлении», которое производит образ Печорина, называл роман «грустной думой о нашем времени» [10]. Но Ключевский, выводя понимание Лермонтова за пределы его исторической эпохи, скорее развивал высказанную ранее Аполлоном Григорьевым (также выпускником Московского университета) мысль о «русской душе» поэта и о присутствии в его произведениях начал «не чуждых вообще нашей народной сущности» [11].

Странным могло показаться в статье выдающегося историка утверждение о безотносительности исторических событий времен отрочества и юности Лермонтова к формированию основных мотивов его творчества: «На каких развалинах сидел Лермонтов? Какой разрушенный Иерусалим он оплакивал? Ни на каких и никакого. В те годы у нас бывали и потрясения, но ни одного из них нельзя назвать крушением идеалов» [12]. Ключевский тем самым опровергал ответ на поставленные вопросы, данный в свое время Герценом, — о решающем влиянии на Лермонтова и все его поколение крушения декабризма и его идеалов. Спор о Лермонтове переводился из исторического истолкования во всевременное, вечное.

Другим, но прямо противоположным по выводам опытом осмысления лермонтовского наследия стала на рубеже XIX и XX столетий предсмертная статья Владимира Сергеевича Соловьева «Лермонтов» (1899). Лермонтов для него — ближайший предшественник ницшеанства, обуянный демонизмом («демон кровожадности», «демон нечистоты», «демон гордости»). «Как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования» [13]. Статья Соловьева была признана «недоброй», исполненной «глухой ненависти»; но, как и многое другое, выходившее из-под его пера, соловьевское толкование Лермонтова оказало влияние на несколько поколений начала столетия. Оспаривая оценки, вынесенные в статье Соловьева, поэты и критики серебряного века усваивали и принимали предложенный в ней «метафизический» угол зрения.

Перейду к именам, заявившим о себе в середине ХХ века. Филологический факультет был возрожден в составе Московского университета в декабре 1941 года. Во все последующие десятилетия Лермонтов оставался в центре преподавания и изучения на факультете.

Профессор кафедры истории русской литературы МГУ Николай Леонтьевич Бродский в первом томе не завершенной им биографии Лермонтова (1945)[14] впервые ввел в оборот богатый фактический материал, в том числе связанный с окружением Лермонтова в годы пребывания его в Благородном пансионе и Университете.

Авторы обзора «Лермонтоведение» в «Лермонтовской энциклопедии» из всего потока писавшегося о Лермонтове на сумрачном рубеже 40-х — 50-х годов заслуженно выделяют работы Александра Николаевича Соколова. Не поддаваясь на провокации и соблазны тогдашних проработочных кампаний, А.Н.Соколов последовательно и благородно вел разработку проблем поэтики и стилистики. В его исследованиях истории русской поэмы особое место занимали работы о Лермонтове — «Композиция „Демона“» [15], «Романтические поэмы Лермонтова» [16], «О романтизме Лермонтова» [17] «Художественный образ в лирике Лермонтова» [18] и другие. Они создали ему бесспорную репутацию ведущего исследователя Лермонтова. Заведуя кафедрой, работая деканом филологического факультета, А.Н.Соколов немало сделал для сохранения и приумножения кадров опытных и молодых литературоведов и оставил после себя немало достойных учеников.

Среди тех, кто был на филфаке МГУ в годы деканства и заведования кафедрой А.Н.Соколова и оставил свой след в лермонтоведении, я хотел бы назвать двоих.

Первый из них — Игорь Иванович Виноградов, наш выпускник и некоторое время преподаватель кафедры (в моей студенческой группе он вел занятия по введению в литературоведение). Его статья «Философский роман Лермонтова» появилась на страницах «Нового мира» в 1964 году. В ней Виноградов обосновывал особое, «ключевое» положение «Фаталиста» в романе. Эта статья тогда была в ряду других новомирских статей о современном звучании классических произведений (Юрия Манна о Базарове или Владимира Лакшина о «мудрецах» Островского), и читалась она тогда как один из манифестов шестидесятничества, наряду, скажем, со статьями Лакшина и того же Игоря Виноградова о солженицынском Иване Денисовиче.

Критика тогдашнего «Нового мира», борясь с закостеневшими догмами предшествующих интерпретаций, предлагала, в духе добролюбовской «реальной критики», при разговоре о литературном произведении говорить «о жизни». Произведения русской классики, в их числе лермонтовский роман, говорилось в статье Виноградова, «живут и сегодня, участвуют в сегодняшних спорах и поисках». Для этого необходимо, утверждали новомирцы, «видеть вещи в их настоящем свете». Выходя уже за пределы анализируемого произведения (а анализ и всего романа, и «Фаталиста» предлагался весьма интересный и глубокий), автор статьи, например, вопрошал: «Задумывались ли вы о том, читатель (а это обращение к читателю „Нового мира“ 1960-х! — В.К.)… о сомнительной привычке считать вполне естественным, „житейским“ делом отступничество от любых идеалов, раз их сегодняшнее осуществление невозможно?» [19]

Размышления Печорина об отсутствии у него веры «людей премудрых», отказ героя от, как формулировал критик, «добреньких иллюзий религии», «прекраснодушных упований розового гуманизма» должны были находить и действительно находили понимание у тогдашних новых поколений. «Он (Лермонтов — В.К.) близок нам, сегодняшним людям, он наш предшественник и союзник» [20].

С той поры прошло полвека. Виноградов от университетского преподавания ушел всецело в критику и журналистику, а в последние десятилетия, очевидно, многое переосмыслил — об этом свидетельствует изменение некоторых формулировок в новом издании данной статьи. Но эволюция советского шестидесятничества в годы рубежа веков — это тема отдельная.

Я же обращусь к другому представителю лермонтоведения тех десятилетий в Московском университете — Владимиру Николаевичу Турбину. Книга Турбина «Пушкин. Лермонтов. Гоголь. Об изучении литературных жанров» [21] тоже может рассматриваться как свидетельство изменения общественных и литературоведческих вех и как отражение личных особенностей и пристрастий автора.

Книга, вышедшая в издательстве «Просвещение» тиражом 150 тысяч экземпляров, обращена прежде всего к студентам-филологам, будущим словесникам, учителям средней школы. Критики, обвинившие книгу Турбина в «голом экспериментаторстве», поисках непременной оригинальности, «методологической невесомости» [22] и т.п., были и правы, и неправы. Книга многослойна, и составляющие ее слои неравноценны. Тут и последовательное применение к избранным авторам бахтинской (в огласовке П.Медведева) теории жанров, и собственные находки, добавляющие новые штрихи к истории создания великих произведений (например, отклики большой литературы на материалы текущей журналистики — особенно перепаханный в книге вдоль и поперек «Благонамеренный»; присутствие малых жанров — эпиграммы, мадригала, эпитафии и др. в метафорике «Героя нашего времени»; прослеженная полемика в этом романе с «Иваном Выжигиным» Ф.Булгарина и т.д.). Главное же — особая манера изложения и подачи материала, специфика разговора с читателем — своеобразная арабесочность в противовес привычной монументальности литературоведческих трудов. Турбин, стремясь опровергнуть представление о литературе как о застывшем «множестве книг», вовлекает читателей в игру, поиск нестандартных ответов, при этом нередко ошеломляя головокружительными параллелями и сопоставлениями, порой вызывая изумление или желание возразить (пример: «съедобную» фамилию Грушницкого он выводит от Аграфены — Груни, Груши — из «Ивана Выжигина»; ассоциация смелая, но совсем не обязательная).

Надо сказать, что именно в такой манере он вообще писал свои статьи (а был он автором многих громких публикаций в те же 60-е годы), а главное — читал лекции и вел занятия своих семинаров. След, оставленный В.Н.Турбиным в истории лермонтоведения в Московском университете, отнюдь не ограничивается названной и другими публикациями. Турбин-преподаватель был и остается одной из видных, почти мифологических фигур в памяти факультета. Понятия «турбинизмы», «турбинисты (-тки)» актуальны и поныне, более 10 лет после его ухода. Оставшийся, как и его кумир М.М.Бахтин, в учебной иерархии лишь доцентом, Турбин, как магнит, притягивал слушателей в свой лермонтовский семинар. То, что кому-то могло показаться несерьезной игрой, уходом от методологической догматики, воспитывало в слушателях Турбина небоязнь идти неторными путями в науке и в жизни.

Продуктами лермонтовского семинара Турбина становились и будущие вольнодумцы наступающих десятилетий (впрочем, одной из поклонниц и прилежных его учениц была студентка Ирина Андропова), но немало и собственно исследователей Лермонтова и других писателей. В.Н.Турбин и Л.С.Мелихова, В.Н.Турбин и И.Е.Усок, В.Н.Турбин и А.И.Журавлева — так, под двойным авторством, выходили работы, ныне представленные во всех лермонтовских библиографиях, а ведь соавторы Турбина в них — его студенты и аспиранты. Он замечал на самых ранних подступах — в курсовых и дипломных работах — проблески серьезных находок или умозаключений и выводил их в печать, делая общим достоянием. В этом было что-то лермонтовское — поиск души родной в грядущих поколениях.

Вряд ли можно говорить об особой школе Турбина в лермонтоведении, но несомненна заслуга его в том, что своей многолетней работой со студентами лермонтовского семинара, пестованием новых исследователей он прокладывал живые пути, формировал кадры лермонтоведения завтрашнего дня.

Одной из самых заметных воспитанниц турбинского семинара (как впрочем, и научного руководства А.Н.Соколова) стала Анна Ивановна Журавлева. Я помню, как еще в аспирантские годы она посетовала: «Почти всё, что я думала сказать, написала в последних книгах Л.Я.Гинзбург. Что же мне делать?» Но вопреки этим, вполне понятным, сомнениям, Журавлева выросла в одного из видных и оригинальных лермонтоведов последнего времени.

Одна из наиболее значимых ее книг — «Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики» [23] — рассматривает творчество Лермонтова в ближнем и дальнем контекстах, в малом и большом историческом времени. Лермонтовское наследие в освещении А.И.Журавлевой предстает как «активный участник» всего последующего развития русской поэзии и прозы. Шевырев, Веневитинов, Кюхельбекер, Баратынский, поэты кружка Станкевича, Хомяков, Тютчев а затем Некрасов, Достоевский предстают в конкретных сопоставлениях с Лермонтовым, и каждый раз исследователь находит специфический аспект такого сопоставления. Вот некоторые из них: «„Московская поэтическая школа“ и проблема альтернативных путей в литературе»; или две ветви в философской лирике: «поэзия мысли» и «поэзия мышления»; или «поэзия антитез» Баратынского и «поэзия контрастов» Лермонтова; изменение и диффузия жанра элегии; адаптация балладности другими жанрами; синкретичность лермонтовской прозы; наконец, русская классическая литература XIX века как национальная мифология. Это соединение конкретики анализа с постановкой широких теоретических проблем отличает книгу А.И.Журавлевой, одно из интереснейших явлений лермонтоведения последнего времени.

Анну Ивановну отличала способность спокойно, но твердо отстаивать важные, по ее понятиям, позиции — не только в науке, но в жизни в целом. В книге памяти А.И.Журавлевой[24], собранной ее учениками, опубликовано ее письмо, адресованное кинорежиссеру Николаю Бурляеву, приглашавшему ее участвовать в работе над фильмом «Лермонтов» (1986). Это письмо — не просто высказывание литературоведа, удрученного многочисленными несообразностями в киносценарии. Журавлева высказывает свою гражданскую, мировоззренческую позицию, настойчиво (хотя, как оказалось, безуспешно) пытается предостеречь талантливого художника от набиравшей силу тенденции представлять Лермонтова глашатаем националистических идей, игнорируя всё в творчестве поэта, что не «влезает» в такую концепцию.

И вновь — не создано, может быть, отдельной школы, но остались преданные ученики, на которых научные и общемировоззренческие заветы учителя оказали прочное и продолжающееся влияние.

И сегодня на филологическом факультете МГУ работает лермонтовский семинар, в него идут студенты; и, как показала прошедшая в 2014 году московская часть юбилейной конференции, Лермонтов остается жить в стенах своего, Московского университета.

Владимир Борисович Катаев ‒
профессор филологического факультета
МГУ имени М.В. Ломоносова

[1] Митюшев Павел. Комментарии к Белой книге. Комм. 81, часть 6 // www. mibook.ru

[2] Пушкин А.С. ПСС: В 10 т. М., 1966. Т. 10. Письма. С. 361.

[3] Аксаков К.С. Воспоминания студентства 1832 — 1835 годов // В.Г.Белинский в воспоминаниях современников. М., 1977. С. 119.

[4] Эйхенбаум Б. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л., 1924. С. 14.

[5] Белинский В.Г. «Герой нашего времени». Сочинение М.Лермонтова // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1979. Т. 3. С. 136.

[6] Герцен А.И. Былое и думы // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 8. С. 123.

[7] Белинский В. Г. Педант. Литературный тип // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1979. Т. 4. С. 384.

[8] Шевырев Степан. Стихотворения М.Лермонтова // Москвитянин. 1841. Ч. II. Кн. 4. С. 527.

[9] Ключевский В.О. Грусть (Памяти М.Ю.Лермонтова, † 15 июля 1841 г.) // Ключевский Василий. О нравственности и русской культуре. М., 2008. С. 215.

[10] Белинский В.Г. «Герой нашего времени». Сочинение М.Лермонтова. С. 147.

[11] Григорьев А.А. Лермонтов и его направление (Крайние грани развития отрицательного взгляда) // Собр. соч. Аполлона Григорьева / Под. ред. В.Ф.Саводника. М.; Пг.; Казань, 1915. Вып. 7. С. 19.

[12] Ключевский В.О. Указ. соч. С. 208.

[13] Соловьев В.С. Лермонтов // Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика М., 1991. С. 397.

[14] Бродский Н.Л. М.Ю.Лермонтов: Биография. М., 1945.

[15] Литературная учеба. 1941. № 7-8.

[16] М.Ю.Лермонтов. Сб. статей. М., 1941.

[17] Уч. записки. Московского гос. ун-та. 1946. Вып. 118. Кн. 2.

[18] Творчество М.Ю.Лермонтова. Сб. статей. М., 1964.

[19] Виноградов Игорь. Философский роман Лермонтова // Новый мир. 1964. № . 10. С. 216.

[20] Там же. С. 225.

[21] Турбин Владимир. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучении литературных жанров. М., 1978.

[22] См., напр.: Тимофеев Л. «Жмуря левый глаз». Полемические заметки // Литературная газета. 1979. № 27. С. 6.

[23] Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002.

[24] Памяти Анны Ивановны Журавлевой. Сб. статей / Сост. Г.В.Зыкова, Е.Н.Пенская. М., 2012.